Неточные совпадения
Университетский
вопрос был очень важным событием в эту зиму в Москве. Три старые профессора в совете не приняли мнения молодых; молодые подали отдельное мнение. Мнение это, по суждению одних, было
ужасное, по суждению других, было самое простое и справедливое мнение, и профессора разделились на две партии.
— Это вы захватываете область княгини Мягкой. Это
вопрос ужасного ребенка, — и Бетси, видимо, хотела, но не могла удержаться и разразилась тем заразительным смехом, каким смеются редко смеющиеся люди. — Надо у них спросить, — проговорила она сквозь слезы смеха.
Давным-давно как зародилась в нем вся эта теперешняя тоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму
ужасного, дикого и фантастического
вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения.
Мы отправились далее. Стало смеркаться. Мы приближились к городку, где, по словам бородатого коменданта, находился сильный отряд, идущий на соединение к самозванцу. Мы были остановлены караульными. На
вопрос: кто едет? — ямщик отвечал громогласно: «Государев кум со своею хозяюшкою». Вдруг толпа гусаров окружила нас с
ужасною бранью. «Выходи, бесов кум! — сказал мне усастый вахмистр. [Вахмистр — унтер-офицер в кавалерии.] — Вот ужо тебе будет баня, и с твоею хозяюшкою!»
— Что это такое? Что-нибудь
ужасное, — говорила она, устремив мысль на этот
вопрос, а пытливый взгляд на него.
И вот тут произошло нечто самое
ужасное изо всего, что случилось во весь день… даже из всей моей жизни: князь отрекся. Я видел, как он пожал плечами и в ответ на сыпавшиеся
вопросы резко и ясно выговорил...
— С той разницей, что вы и Костя совершенно иначе высказались по поводу приисков: вы не хотите быть золотопромышленником потому, что считаете такую деятельность совершенно непроизводительной; Костя, наоборот, считает золотопромышленность вполне производительным трудом и разошелся с отцом только по
вопросу о приисковых рабочих… Он рассказывает
ужасные вещи про положение этих рабочих на золотых промыслах и прямо сравнил их с каторгой, когда отец настаивал, чтобы он ехал с ним на прииски.
Предсказывая
ужасную и жестокую революцию, К. Леонтьев вместе с тем сознает, что
вопрос об отношении между трудом и капиталом должен быть разрешен.
Это была
ужасная ночь, полная молчаливого отчаяния и бессильных мук совести. Ведь все равно прошлого не вернешь, а начинать жить снова поздно. Но совесть — этот неподкупный судья, который приходит ночью, когда все стихнет, садится у изголовья и начинает свое жестокое дело!.. Жениться на Фене? Она первая не согласится… Усыновить ребенка — обидно для матери, на которой можно жениться и на которой не женятся. Сотни комбинаций вертелись в голове Карачунского, а решение
вопроса ни на волос не подвинулось вперед.
Вы не можете себе представить, с каким затруднением я наполняю эти страницы в виду спящего фельдъегеря в каком-нибудь чулане. Он мне обещает через несколько времени побывать у батюшки, прошу, чтобы это осталось тайною, он видел Михаила два раза, расспросите его об нем. Не знаю, где вообразить себе Николая, умел ли он что-нибудь сделать. Я не делаю
вопросов, ибо на это нет ни места, ни времени. Из Шлиссельбургане было возможности никак следить, ибо солдаты в
ужасной строгости и почти не сходят с острова.
Он ясно почувствовал и вдруг сознал, что бежит-то он, пожалуй, бежит, но что разрешить
вопрос доили послеШатова ему придется бежать? — он уже совершенно теперь не в силах; что теперь он только грубое, бесчувственное тело, инерционная масса, но что им движет посторонняя
ужасная сила и что хоть у него и есть паспорт за границу, хоть бы и мог он убежать от Шатова (а иначе для чего бы было так торопиться?), но что бежит он не до Шатова, не от Шатова, а именно послеШатова, и что уже так это решено, подписано и запечатано.
Он обо всех этих
ужасных случаях слышал и на мой
вопрос отвечал, что это, вероятно, дело рук одного раскольника-хлыста, Федота Ермолаева, богатого маляра из деревни Свистова, который, — как известно это было почтмейстеру по службе, — имеет на крестьян сильное влияние, потому что, производя в Петербурге по летам стотысячные подряды, он зимой обыкновенно съезжает сюда, в деревню, и закабаливает здесь всякого рода рабочих, выдавая им на их нужды задатки, а с весной уводит их с собой в Питер; сверх того, в продолжение лета, высылает через почту домашним этих крестьян десятки тысяч, — воротило и кормилец, понимаете, всей округи…
— Мне Андрей Петрович много рассказывал о вашей жизни, о вашей молодости. Мне известно одно обстоятельство, одно
ужасное обстоятельство… Я знаю, что вы ездили потом к себе на родину… Не отвечайте мне, ради Бога, если мой
вопрос вам покажется нескромным, но меня мучит одна мысль… Скажите, встретились ли вы с тем человеком…
В палате было уже темно. Доктор поднялся и стоя начал рассказывать, что пишут за границей и в России и какое замечается теперь направление мысли. Иван Дмитрич внимательно слушал и задавал
вопросы, но вдруг, точно вспомнив что-то
ужасное, схватил себя за голову и лег на постель спиной к доктору.
Ему же я обязан знанием рыбачьих обычаев и суеверий во время ловли: нельзя свистать на баркасе; плевать позволено только за борт; нельзя упоминать черта, хотя можно проклинать при неудаче: веру, могилу, гроб, душу, предков, глаза, печенки, селезенки и так далее; хорошо оставлять в снасти как будто нечаянно забытую рыбешку — это приносит счастье; спаси бог выбросить за борт что-нибудь съестное, когда баркас еще в море, но всего
ужаснее, непростительнее и зловреднее — это спросить рыбака: «Куда?» За такой
вопрос бьют.
Они поняли
ужасный холод безучастья и стоят теперь с словами черного проклятья веку на устах — печальные и бледные, видят, как рушатся замки, где обитало их милое воззрение, видят, как новое поколение попирает мимоходом эти развалины, как не обращает внимания на них, проливающих слезы; слышат с содроганием веселую песню жизни современной, которая стала не их песнью, и с скрежетом зубов смотрят на век суетный, занимающийся материальными улучшениями, общественными
вопросами, наукой, и страшно подчас становится встретить среди кипящей, благоухающей жизни — этих мертвецов, укоряющих, озлобленных и не ведающих, что они умерли!
«Как же мог быть так жесток этот изверг к ребенку, которого так любил, и вероятно ли это?» Но каждый раз он поскорее бросал этот
вопрос и как бы отмахивался от него; что-то
ужасное было в этом
вопросе, что-то невыносимое для него и — нерешенное.
Никогда в моей жизни, ни прежде, ни после, я не видел ничего
ужаснее этого лица, освещенного трепетным пламенем камина… Оно было совершенно искажено выражением ужаса и как будто мучительного
вопроса. Нижняя челюсть его дрожала, зубы стучали как будто от озноба…
Помогите же мне вы, высокоученые мужи! Пусть ваше авторитетное слово склонит весы в ту или другую сторону и решит этот
ужасный, дикий
вопрос. Итак, я жду!..
Тоня.
Вопрос ужасный,
вопрос нашего времени, и его не надо бояться, надо прямо в глаза смотреть действительности, чтобы разрешить
вопрос.
О, поверьте, понимаю; но для чего она умерла — все-таки
вопрос. Испугалась любви моей, спросила себя серьезно: принять или не принять, и не вынесла
вопроса, и лучше умерла. Знаю, знаю, нечего голову ломать: обещаний слишком много надавала, испугалась, что сдержать нельзя, — ясно. Тут есть несколько обстоятельств совершенно
ужасных.
— Ах, брат!.. — Вася так поморщился, как будто ничего в свете не было
ужаснее и убийственнее такого
вопроса. — Много, ужасно много!
—
Вопрос, извините, странный. Нельзя предполагать, что с волком встретишься, а предполагать страшные несчастья невозможно и подавно: бог посылает их внезапно. Взять хоть этот
ужасный случай… Иду я по Ольховскому лесу, никакого горя не жду, потому что у меня и без того много горя, и вдруг слышу страшный крик. Крик был до того резкий, что мне показалось, что меня кто-то резанул в ухо… Бегу на крик…
И в самом деле, все они были в мать — «
ужасные читалки и игралки», — то есть вечно были за книгой или за музыкальными занятиями, и их занимали живые бытовые
вопросы и литература, а князя не занимало ничто.
Андрей Павлович молчал либо старался отделываться фразами и
вопросами о совсем посторонних предметах, но все это как-то не клеилось, как-то неловко выходило. Он боялся, он просто духом падал пред необходимостью раскрыть старику всю
ужасную истину. «Тот же нож», — думал он. — «Возьми его да и ударь ему прямо в сердце… то же самое будет!»
— К чему вы все это говорите?! Вы Вариною смертью хотите оправдать себя! Да неужели вы не чувствуете, какая разница между нею и вами? Из ее смерти возникает громадный
вопрос, — да, громадный и
ужасный по своей серьезности. Но вы к этому
вопросу и боком не прикасаетесь!
Но ведь
вопрос в том, почему именно такие-то люди подверглись именно таким-то
ужасным страданиям, и как мне избавиться от этих случайностей страдания?
Товарищ прокурора поглядел на себя и ахнул. На его плечах, вместо халата, болталась шинель пожарного, Как она попала на его плечи? Пока он решал этот
вопрос, жена его рисовала в своем воображении новую картину,
ужасную, невозможную: мрак, тишина, шёпот и проч., и проч….
«
Ужасная вещь иметь дело с этими стареющими красавицами, они уж чересчур щепетильны в финансовых
вопросах, тревожась возникающим, вероятно, в их уме сознанием, что их любят не за увядшую красоту, а за деньги…» — рассуждая про себя Николай Леопольдович.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять, как будто
ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью-то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что-то делавших у столба, — дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: чтò это такое? Тот же
вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
Это были действительно
ужасные дни и ночи, когда, сдавливаемый стенами, не получающий ответа ни на один из своих
вопросов, я бесконечно шагал по камере и одну за другой бросал в черную пучину все великие ценности, которыми одарила нас жизнь: дружбу, любовь, разум и справедливость.
Алексея Кириловича хватило как ножом и бросило из белого цвета в красный. Он нашел в
вопросе Хржонжчковского нечто
ужасное, — остолбенел и тем привел всех в неизъяснимое смущение. Бонавентура же Каетанович в недоумении смотрел на пораженное общество и подумал, что здесь все с ума сошли.